Лэйка Чёрная

//А. Карпинович//

Автор перевода: Моисей Лемстер. Редакция: Яэль Боес, Инна Найдис

Началось всё с того, что Сёмка Каган, репортёр еврейской газеты «Вилнэр тог», пошёл войной на Софяники. Сёмка не мог вынести страданий уличных девиц из «весёлых домов», расположенных на этой улице, и решил заступиться за них.

Он надел свою вышитую косоворотку и пошёл говорить с сутенерами и бандершами, чтобы те освободили своих девок от рабстава, иначе он «разложит их по тарелочкам» в своей газете, и весь Вильно узнает, кого имеет у себя.

Первым Сёмка посетил Товшу Ангела. Ясно, что Товша принял Сёмку, как самого царя – всё же он достойный парень, один из лучших. В передней комнате, где накрыли стол с водкой и с печёночным паштетом, Сёмка изложил Товше свои тезисы о свободе.

Товша сидел напротив и, жмуря на Сёмку глаза, как нашкодивший кот, не прерывал пламенных речей репортёра. Зато потом, последовал ответ, пункт за пунктом. Во-первых, к лицу ли такому благородному молодому человеку, как Сёмка, вмешиваться в такие дела? Во-вторых, здесь, на Софя́никах, не работают на фабриках и не пилят дров. Если девушка хочет заработать, она приглашает клиента сюда. А не хочет… так она получит пару тумаков… И что?.. Разве она стеклянная?.. Кроме прочего, здесь можно получить всё самое лучшее. Еда, питьё и всё, что пожелаешь! Нужно ей пальто – так с ней идут к Нозу, в магазин подержанных вещей. Нужна ли ей лента, пуговица, так для этого есть Сара Клок, и всё бесплатно! Деньги кладут на банковскую книжку. Ай, девушки не вылезают из долгов, но кто им велит тратиться выше горла? Хочешь больше тратить, так и кувыркайся больше! И вообще, здесь есть о ком говорить? О нескольких шиксах, которым, в хорошие годы, даже не доверят вынести помойное ведро! Если же на улице и стоят, три-четыре, еврейские девушки, так к ним ведь относятся, как к родным. На Йом Кипэр дом закрыт, а на Пейсах, если кто-то хочет поехать к родственникам в местечко, то никого за платье не держат. Так к чему весь этот шум? Пожалуйста, можно позвать Лэйку, и пусть Сёмка с ней поговорит, а она расскажет, имеет ли наклад от своей работы.

Лэйку таки позвали, но Сёмка с ней не говорил. Она стояла у двери своей комнаты и придерживала одной голой рукой полы цветастого халата, чтобы он не распахнулся.

Товша вытолкнул сквозь зубы: «Не молчи, лахудра!» – при этом, неестественно скалясь Сёмке, подобно ящерице, – можно подумать, что её здесь держат в кандалах. Лэйкино молчание дало Сёмке материал для десятков описаний о «долине слёз» на Софяниках. От этого выиграли обе стороны: газету просто вырывали из рук, а бизнес на улице сильно поднялся. Прогрессивные молодые люди стали забегать по вечерам, чтобы посмотреть на совершающуюся там несправедливость, а шиксы смогли зажать пару злотых в своих деревенских сундучках под кроватями. Но бандерши и хозяева притонов были не довольны – их пристыдили. Фройка Костыль предложил нанять журналиста, чтобы тот в газете «Овнт-курьер» ответил Сёмке так, что у того «посветлело в ухе». Но это предложение было отвергнуто – зачем ещё глубже падать лицом в грязь? Договорились больше не пускать Сёмку на порог. А Товша Ангел выместил свою тяжёлую руку на Лэйке. Если бы она тогда сказала хоть слово и не стояла у дверей, как корова, хоть бери и дои её, то Сёмке не о чем было бы писать, и Софяники не стали бы в Вильно темой дня. И так оно и было. Сёмка писал, что «белая рабыня» Лэйка Чёрная, боялась говорить под взглядом своего угнетателя, в лице Товши Ангела, и её молчание ещё более подтверждало раскрытую правду.

Лэйка тоже была в расстроенных чувствах. С тех пор как Сёмка сделал её известной, не проходило и дня, чтобы на Софяники не спускался какой-то йолд[1], и не расспрашивал её о родителях и о том, кто сбил её с истинного пути. Лэйку даже не радовали те несколько злотых, которые ей оставляли ни за что ни про что.

Тамара Высокая наставляла Лэйку, чтобы та рассказала, будто ее отец ̶ Анто́кольский раввин, и о том, что сбил её с пути истинного единственный сын графа Огинского. Того самого графа, который имел парк в Поспешках, возле речке Вилия. Такая майса[2] очень понравится всяким фраерам, и деньги за неё посыпятся, как каштаны. Но Лэйка не хотела обманывать людей. Её мама, Берточка, наказывала ей перед смертью: «Лэйка, дитя моё, я тебе оставляю права на тротуар Шора, от моста на Торговой до самого вокзала, и я прошу тебя – не позорь меня. Честно зарабатывай свой кусок хлеба. Клиенту дай то, что ему нужно, а себе бери своё». Лэйка так и вела себя, и слава Богу, у неё был хороший заработок. С тех пор как вышел запрет, что нельзя выходить на улицу, а только стоять у двери и подмигивать через окно, пришлось Лэйке перейти к Товше. И это тоже было бы неплохо, так пришёл Сёмка и всё перевернул. Не только в порносэ[3], но и в её голове. Когда Лэйка впервые увидела Сёмку, она потеряла дар речи. Он был парень – картинка. Шевелюра и нос – царские, не говоря уже о речи, его движение глазами – куда там Витлеру из еврейского театра на Новгороде[4]. Кроме того, он говорил правильные вещи. Лэйка слышала его разговор через деревянную перегородку своей комнаты, когда Сёмка приходил к её хозяину. Да, Товша таки даёт ей уголок, но деньги берёт как за дворец Тышкевича. Во всех магазинах у него своя рука, и с каждой покупки он снимает пенку. Из всего заработанного остаётся только на пудру. Это всё Сёмка высказал Товше, и он попал в точку. Лэйка только удивлялась, откуда этот благородный парень знает все их дела и знаком с таким видом заработка, можно сказать, наизусть. Поздно ночью, при закрытых ставнях, Лэйка лежала в темноте, думала о Сёмке и не могла понять, почему он хочет заступиться за тех, кто работает на Софяниках. Ну, ладно, был бы он чьим-то женихом, тогда можно его понять, от этого есть выгода. Но он-то посторонний? Так может у него нет никаких задних мыслей, и его действительно волнует её горькая доля?

И Лэйка, которая уже не раз обжигалась и ни с кем не связывалась, сразу же разговорилась с Сёмкой. Она ему рассказала о своём первом выходе на улицу, а куда ещё могла пойти дочка Берточки? Разве что на тот свет вместе со своей мамой. Кого ещё заботила её жизнь? Если она стала работать прислугой у Гордона, имевшего кожевенную мастерскую, так его мадам находила в ней недостаток: для прислуги она слишком смуглая и глаза у неё, видите ли, слишком бегают. У Троцкого, имевшего маслобойню, сын-гимназист, вдруг, стал среди ночи ходить пить воду. И опять она была виновата. Затем она рассказала Сёмке о Йоське-пирожнике, который бросил её и убежал в Америку из-за кражи на железнодорожной ветке Бунимовича. Уже давно она никому не изливала всё, что у неё накопилось на сердце, как той ночью. В конце концов, она уснула с Сёмкиной шевелюрой перед глазами.

Рассвет заглянул через щели ставней и осветил Лэйкино смуглое лицо. Лёгкий румянец пробивался на её щеках, как бы встречая яркий восход, но копна чёрных Сёмкиных волос, разметавшихся по подушке, как горсть углей на снегу, затмила всё. Пушок над верхней губой Лэйки ещё более подчёркивал клубничный рот и прямой точёный фамильный нос, от царского офицера-красавца.

Жена Гордона таки была права, говоря про Лэйку, что она была слишком смугла и слишком мила.

* * *

А пока что случилась история, и Сёмка решил повздорить с государством. Он замахнулся на большее – перевернуть всю страну. Разумеется, что комиссар Третьего комиссариата не дремал, и послал двух «нюхачей» к Сёмке домой. Но его там уже не было. Агент Кожик Глазик, который получал, кроме бесплатной водки, месячный оклад у Виленских блатных, за день до этого нашептал Зелику Благодетелю о Сёмке. И хотя обида на Сёмку ещё не прошла, он передал дочери Тайбе, чтобы та побежала предупредить об опасности, чтобы Сёмка нашёл малину и спрятался там. Каган очень красиво отблагодарил Тайбу и попросил её передать привет отцу. Упаковал несколько вещей в рюкзак и исчез из дому. Но куда спрятаться, он не знал. Друзей в городе у него было немало, но это всё были революционные адреса: сапожник Карпович, хвастливый Нохка или, даже, Лейзер Вольф, поэт, который гнездился в каком-то подвале возле дровяного рынка.

Сёмка не хотел никого подвергать цорес, всё же вопрос политический. Он вышел из города в кепке, опущенной на лоб, и с рюкзаком на плечах, будто бы направляется в Трок[35] поплавать в озере. Так Каган вошёл через Большую Погулянку в Закретный лес[36] и оттуда зашагал по берегу вдоль Вилии в Антоколь.

Солнце скакало на медном куполе Романовской церкви, что на Погулянке, и не спускалось оттуда, пока звон к вечерней молитве не согнал его с металлического седла. Солнце спустилось к реке, чтобы остудить своё разгорячённое лицо. Деревья кряхтели в сумерках. Слава Богу, уже можно было после жаркого дня перевести дыхание. А Сёмка всё ещё шагал. Он специально увеличил путь, чтобы подумали, что он идёт в Трок. Мимо него промелькнули лодочки. Сёмка прошёл под Зелёным мостом, потом заскочил в Телятник[37], а оттуда на гору Крестов[38]. Солнце, уставшее от целого дня шалостей, упало за Вилию. Сёмка поднялся на гору уже в темноте. Каждая тропинка здесь была ему знакома. Ведь со столькими девушками он поднимался сюда в летние ночи, чтобы, обнявшись, наблюдать, как Вильно светится в темноте. Сейчас он лежал один у подножья трёх бледных крестов, и мысли о ночлеге и ужине перемежались в нём с обжигающим чувством мести к тиранам. Сёмка был уверен, что отмщение еще наступит, и наступит скоро…

* * *

Уже скоро неделя, как Сёмка лежал больной в Лэйкиной комнатке. Пока ему в ту ночь, когда он поднялся на гору Крестов, пришло в голову схорониться у Лэйки, он сильно продрог, от того, что лёг вспотевшим на влажную землю. Лэйка, привыкшая к поздним гостям, на Сёмку никак не рассчитывала. Она даже сильно растерялась. Но когда Сёмка снял рюкзак и спросил, может ли он надеяться на стакан чая и кусочек хлеба, поняла, что с ним что-то произошло, и он не пришёл к ней, чтобы просто весело провести время. Потом Сёмка упал как сноп, а Лэйка лежала на самом краю кровати, боясь коснуться его. Утром он не мог и головы поднять, только попросил Лэйку никому не рассказывать, что находится у неё, и снова закрыл глаза. Она накинула на голову платок и побежала к фельдшеру Бруку, чтобы попросить у него лекарство от лихорадки. Фельдшер Брук хотел увидеть больного, но Лэйка его заверила, что ему незачем проделывать такой путь, просто Тамара Высокая слегка захмелела и всю ночь пролежала ногами в Вилейке. Пусть только Брук даст какое-то лекарство, и она придёт в себя. Так и произошло. Сёмка очухался. День ото дня ему становилось всё лучше.

Пока Каган лежал у неё, Лэйка не заработала ни гроша. Она платила Товше из своей заначки, накопленной ещё с тех пор, как к ней приходили те чудаки, чтобы изучать морально-общественные причины её несчастного положения. Лэйкины несколько накопленных злотых быстро закончились. Но на те злотые она буквально вливала золото Сёмке в горло. Ведь она его кормила самым вкусным, пальчики оближешь. Каждые день-два — луковый пирог, чашку свежей, с творожной густотой, сметаны, курятину. Сёмке таки было тяжело глотать. Горло у него было опухшим, но, тем не менее, он всё проглатывал. Аппетит у него совсем не пострадал, что очень удивляло Лэйку, забиравшую от его носа пустую тарелку после еды.

Кроме отсутствия денег, у Лэйки возникли проблемы с Товшей. Товша Ангел раскричался, что бизнес требует того, чтобы дверь была открыта. Здесь не гостиница – кричал он. Гость не может здесь спать вечно. А пока люди отвыкают от этого дома. Ещё неделя и о нём забудут, и забудут о том, что существует Товша на Софяниках, хоть садись и пиши книгу Торы. Лэйка пыталась оправдываться, мол, она же платит квартирные. На что Товша резко возразил и объяснил, что дом не живёт за счёт квартирных денег. Дом живёт за счёт того, что в него входят и выходят. Когда у фраера закончатся его несколько злотых, как он будет с тобой рассчитываться? Товша хлопнул дверью и приказал, чтобы она объявила этому простофиле, чтобы он скорее обулся и до Поплав не оглядывался, ибо это может повредить его глазам…

Сёмка встал на ноги. Утром Лэйка оставила ему чугун горячей воды, чтобы он умылся, а сама пошла с письмецом, написанном на папиросной бумаге, от него к сапожнику Карповичу.

Перед выходом из дома, Сёмка ей раз десять наказал, что если её кто-то остановит, то письмецо необходимо съесть. Лэйка заверила, что ему нечего бояться. Она узнаваема, и у мужчин не хватит храбрости зацепить женщину её профессии средь бела дня. Тем не менее, Сёмка переживал, видя, что она долго не возвращается. Но мало этого, когда он водил лезвием по лицу во время бритья, он вдруг понял, что скучает по ней, и только сейчас, когда он уже снова – человек, в почищенном костюме и в выглаженной рубашке, которые Лэйка приготовила, он только сейчас осознал, что она для него сделала. Но поскольку он был очень строг по отношению к себе и старался сберечь свои чувства ради высоких целей, он закончил бриться, немного трясущейся рукой, и решил отблагодарить Лэйку не от себя лично, но от имени всего прогрессивного движения. И, чтобы не поскользнуться на своих мыслях, не имеющих отношения к совершенствованию этого мира, достал из рюкзака лист чистой бумаги и уселся писать стихотворение. О чём? Ничего, он так будет сидеть, смотреть в полузавешанное окно на выпотрошенный сдутый берег реки Вилейки, тянущийся от Софяников до Поплавского моста, и вдохновение обязательно придёт. Ведь на то он и поэт.

* * *

Пока Лэйка нашла домик Карповича, прошло добрых два часа. Карпович сидел у верстака и готовил крестьянские сапоги ко вторнику, к базарному дню. Лэйка передала ему письмецо. Он опустил чуть ниже на нос жестяные очки и стал его изучать со всех сторон. Потом что-то долго бурчал по-белорусски под светло-зеленые усы, из чего Лэйка поняла, что было бы лучше ей прийти после базарного дня, а чтобы дать ответ, ему надо выйти на улицу, повидаться кое с кем. Карпович поставил на стол кринку простокваши с половиной буханки чёрного хлеба, велел не открывать дверь ни на какой стук и закрыл хату снаружи.

Лэйка так долго крутилась по комнате, пока не взяла веник в уголке и не подмела пол. Потом она поела простокваши с кусочком хлеба и сидела, сложа руки. Карпович задерживался. Лэйка думала, зачем она понадеялась на Сёмку? Её несколько злотых закончились. Гости отвадились. Она стирает чужие рубашки. Её используют, как курьера. И в чём смысл? Что она со всего этого имеет?

Проговаривая всё это, Лэйка не чувствовала обиды ни на себя, ни на Сёмку. Наоборот, ей стало хорошо на сердце, как никогда. Она видела, как две ласточки дерутся из-за червячка и улыбалась. Раньше она сказала бы – бедняги. Но сейчас в этой драке за кусочек червяка она замечала и прыжки, и взлёты, и касание клюва о клюв. И, улыбаясь от этого ещё шире, Лэйка решила, что надо будет спросить у Тамары Высокой, которая в профессии больше лет, чем она, почему, если есть за кого сложить голову, то от этого чувствуешь себя пришибленной больше, чем от самого богатого гостя?

* * *

Лэйка вернулась очень поздно. Пока Карпович пришёл с улицы и нацарапал на обложке от пачки папиросной бумаги ответ для Сёмки, уже наступил вечер. Карпович тоже наказал ей съесть письмо, если что. Лэйка не была в восторге от того, что её на протяжении всего дня кормят бумагой, но ответила – хорошо, и ушла. Проходя двор Крумекопа на Новгороде, она увидела, как Шимэн-извозчик собирается в город. Вначале она хотела подойти к нему и попросить подвезти её хоть до Широкой улицы, а оттуда она уже дойдёт пешком до Софяников. Потом отказалась от этого. Шимэн начнёт расспрашивать, откуда, с кем. Он же наверняка в доле во всех левых сделках. Так она весь путь прошла пешком, а Сёмка сидел, как на углях. Он уже не так переживал за письмо, как за Лэйку. И когда она открыла дверь, побежал ей навстречу, раскрыв объятия. Лэйка вновь растерялась, как тогда ночью. Она отдала ему письмецо Карповича и разгорячённая, как барышня после первого поцелуя, вышла из комнаты, якобы для того, чтобы побыстрей закупить еды, потому что Хаим-Хонэ должен вскоре закрыть свой селедочный прилавок.

Когда Лэйка вернулась с рынка с буханкой хлеба и творогом, то увидела, как Сёмка ходит по комнатке туда и обратно. Она взяла чайник и вышла, чтобы принести воды от Тамары с другой половины.

Сёмка, намазывая творог на хлеб, погрузился в тяжелые раздумья. Он не улыбался, как обычно, и не поднимал на Лэйку глаз. И Лэйке было очень муторно. В чем она здесь провинилась? После еды она убрала со столика и постаралась не мешать ему ходить от стенки к стенке. Вдруг Сёмка остановился и воскликнул:

– Лэйка, я знаю, что тебе сказать!

Лэйка едва не выпустила чайник из рук. Наверное, пришло ей в голову, этот гой, башмачник, что-то на неё наговорил. Ведь он шебуршил письмецо, и каждую минуту щурил глаза, как заправский урка. Но она услышала от Сёмки нечто совсем другое:

– Лэйка, от имени… нет… Лэйка, от моего имени… я хочу… короче, я хочу отблагодарить за хлеб-соль…

Лэйка вздохнула спокойно.

– Не только за еду, но за всё, за то, что ты меня приютила, за то, что ты для меня сделала. Тем самым ты помогла движению, которое борется за лучший мир на земле. Та новая эпоха, которую мы принесём очень скоро, сумеет оценить твой вклад, как стремление народных масс к идеалу, за который мы сейчас ведём борьбу. Речь не идёт только обо мне. Я лишь солдат в армии борцов и строителей нового мира. Это вопрос борьбы, который связывает меня, тебя и ещё сотни, все Софяники. Ты понимаешь?

– Нет…

Сёмка остался стоять с открытым ртом.

– Так ты ничего не поняла?

– Ничего…

– Тогда поставь чайник в сторонку…

Лэйка поставила.

– Лэйка, прежде чем уйти, я хочу тебе сказать… Ну, что мне тебе сказать? Если бы я знал раньше, что мне будет так тяжело расставаться, я бы к тебе не пришёл, хотя это было единственное место, куда я мог дойти с горы Крестов.

Лэйка уселась на кровать и расплакалась.

– Лэйка, я прошу тебя…

– Ну, что мне делать? Что-то перевернулось во мне. Лучше бы вы сразу с этого начали, а не с нового мира на земле...

– Те дела для меня поважнее… Не для таких «одиноких камней» как я, не для меня… В новой эпохе этому не будет места.

– Ой, Сёма, Сёма. Мир перекрутится, а Софяники останутся. Ну, да ладно, кто я такая, чтобы вам противоречить? Вы сказали, что уходите, у вас новая малина? С моей стороны… Вы можете оставаться столько, сколько вам нужно… я...

– Нет, Лэйка. Я тебе очень благодарен. Меня ждут новые задачи. Завтра приедет за мной телега от Трокских цыган, моих друзей. Я их буду ждать у Французской мельницы[39] выше Ко́поницы.

Лэйка вытирала слёзы и говорила в носовой платок:

– Делайте то, что для вас лучше. Но если вам снова нужна будет малина…

И она по-настоящему расплакалась.

Ночью Сёмка попытался разъяснить Лэйке несколько основных положений, имеющих отношение к светлому будущему. Лэйка лежала на самом краю кровати, далековато от Сёмки и железное ребро кровати давило ей в бок, как никогда раньше. Сёмка всё говорил, а она предъявляла претензии к себе – что она так расстраивается? Должен же был когда-то настать этому конец… Но легче от этого ей не становилось. Завтрашний день без Сёмки, без того, чтобы его обслуживать, рисовался ей в чёрных красках, ещё горче, чем день, когда она должна была идти к врачу на очередную проверку.

И кто знает, до чего Лэйка бы дошла в своей печали, если бы не почувствовала на себе Сёмкины тёплые руки. Вначале она подумала, что заняла слишком много места в кровати и стала сдвигаться ближе к краю, но Сёмка держал её прочно, чтобы она не дай Бог, не упала с кровати. Лэйке стало стыдно, она могла поклясться, что у неё запылали щёки. Она прошептала:

– Сёма, вам это не подобает…

А Сёмка пытался найти в темноте её губы. Прежде чем он их нашёл, она, счастливая, ещё успела прошептать:

– Лучший мир, справедливый мир, а мужчина остаётся мужчиной… Ой, Сёмочка…

Утром, когда Лэйка ещё спала, Сёмка с рюкзаком на плечах вышел из комнаты. Он шагал по Софяникам задними дворами через Копаницу, чтобы перекрутить в лучшую сторону мировой порядок.

Солнце по-бандитски мигало ему своим глазом из-за замковой горы…

* * *

Две вещи в том году вышли из берегов на Софяниках: река Вилейка и сердце Лэйки. Вилейка напилась допьяна. Ей вдруг захотелось быть наравне с большими реками. Она выпила весной весь снег с горы трех крестов, не считая потоков, стекавших возле Французской мельницы. Она лилась поверх размытых берегов через Бернардинский сад, чтобы выплюнуть в Вилию свой избыток – может ей от этого полегчает. По пути она неистово рычала, тащила в своих объятьях куски нескольких унылых верб, подбила бока нескольким софяниковским домам, словно юный богатырь, который хочет доказать, что его тоже можно принять в братский союз литовских вод.

Сердце Лэйки тоже было переполнено сверх берегов. С тех пор как Сёмка ушёл, она перестала работать. Полностью выбилась из колеи. Исерка-маркёр рассказывал в биллиардной, что Лэйка стала примерного поведения и прогоняет гостей. Товша Ангел тоже начал возникать: у него что, в доме женское отделение синагоги, упаси Бог? Счастье ещё, что наводнение подмыло дом и там стало опасно жить. Товша хотел уговорить Лэйку не бояться – дом стоит железно. Но Тамара Высокая пожелала ему «соломинку в глаз и щепку в ухо, чтобы он не знал, что раньше вытащить», потому что ради своего дохода готов погубить еврейское дитя. Тамара поселила Лэйку у себя в соседнем чулане, пока вода сойдёт.

Тамара была очень расстроена из-за Лэйки. Она никогда не забывала, что Лэйка бросала ей пачки папирос через решётчатые окна изолятора на Савической улице, когда бедная Тамара лежала, там с «красивой» болезнью. Теперь она видела, что Лэйка не находит себе места, и, при взгляде на подругу, её сердце болело. Она расспрашивала, может ей приснилась десятка пик или кошка, ходящая раком? Но Лэйка попросила её «отчипиться», взяла платок и ушла, чтобы пересидеть день в Бернардинском саду. Тамара поклялась: не знать ей хорошего клиента, если она ещё о чём-то спросит у Лэйки, лишь бы та взяла у неё несколько злотых, чтобы поесть и попить, пока не перестанет быть «меланхольной».

Лэйка сидела на скамье в саду и водила прутиком по песку. Позади неё журчала река Вилейка. Каштаны выпустили почки на ветвях. Лэйка чертила линии на песке, перекрещивая их, пробуя окружить одну другой, а затем каблуком разрушила всю картину. Куда бы она ни вела свой прутик, повсюду перед ней возникал Сёмка. Вот, как он её приворожил, что она думает только о нём, и каждую минуту ей хочется плакать. Казалось бы, от него одни лишь беды. Деньги кончились. И, тем не менее, она ничего не хотела бы, лишь стирать его рубашки и слышать, что вот-вот он доставит ей золотые горы будущего. И не столько её интересовали эти горы, как его рассуждения о них. Его уверенность. Нашёл он себе того чижика для убеждений. По его словам, и уличные девки смогут тогда начать новую жизнь… Но как Лэйка ни старалась оттолкнуть от себя все Сёмкины речи, они возвращались снова, как распущенные непослушные дети, которых и надо бы наказать, но рука не поднимается из-за любви к ним.

Лэйка могла так сидеть часами. В это время как раз проходил мимо неё Исерка-маркёр с новым посетителем биллиардной, студентом Хановичем, который стал здесь появляться со своими дружками в поисках романтических приключений. Исерка, увидев Лэйку, подошёл к ней и спросил, не хочет ли она хорошо провести время, у него есть для неё денежный фраер. Лэйка встала, сплюнула рядом с его туфлями, сказала – «босой матрос, залатай себе зад» – и ушла обратно на Софяники.

* * *

Вечером Тамара накрасила щёки, надела свою «рабочую» одежду: узкую юбку с разрезом выше колена и блузку без рукавов, с глубоким вырезом спереди. Она собиралась на улицу. После выхода из изолятора Тамара потеряла своих постоянных клиентов, капралов шестого легионного полка, и ей нужно было искать заработок вне дома. В последние две ночи она, в общем-то, была довольна, что уходит. Тамара надеялась, что может быть Лэйка одумается, зажжёт над входом красный фонарь и встанет в дверном проёме, также, как и все на этой улице. Кроме того, она надеялась, что не увидит здесь больше рожи полицейского Марцинкевича, и, тем самым, ей не придётся бежать на высоких каблуках и прятаться за пекарней Свирского каждый раз, когда он проходит по улице (чтоб глаза его вывернулись наизнанку!).

Тамара взяла свою сумочку и зашла к Лэйке сказать, что уходит. Она нашла ту, сидящей над листом бумаги, который лежал у неё на коленях, и Лэйка разглаживала его края. У Тамары застучало сердце. Она вспомнила, что так начиналось и у Эстерки Татарки. Та тоже так долго гладила бумагу, пока её не отвезли в Ольке́нинки к сумасшедшим… Но, когда Лэйка протянула ей листок и, со слезами в голосе, попросила прочесть, что там написано, ей полегчало. Тамара сначала хотела выяснить кто, от кого, но Лэйка остановила её:

– Потом… Сначала прочти…

И Тамара, которая была грамотной, покупала каждую неделю роман с продолжением «Регина-шпионка»[40], читала и кривилась после каждых нескольких слов.

Тамара щёлкала строки, как мацу, а Лэйка плакала. В другое время она бы излила все ругательства и злые сны на голову подруги, потому что сама не могла ухватить, что она читает, и о чём там вообще идёт речь. Из всего прочитанного Тамара поняла, что это – «история с огурцами»[5]... Есть из-за чего так расстраиваться? Но, увидев, как Лэйка горько плачет, стала просить:

– Лэйка, заклинаю тебя свободой, скажи мне уже, что здесь творится?

– Что тебе рассказать, мои цорес? Это писал Сёмка, я нашла это у себя под кроватью…

И Лэйка рассказала ей обо всём.

Тамара ходила по комнате, взмахивала руками, щипала свои накрашенные щёки и не могла никак прийти в себя. Потом, немного успокоившись, стала утешать Лэйку:

– Ну, и что? Ушёл и ушёл. А на что ты рассчитывала? Что он наденет на тебя фату? Послушай меня, прибереги свои слёзы для клиента, который ударит тебя, чтобы твое сердце не усохло.

– Ладно, я уже столько наглоталась в своей жизни, так будет ещё капля воды.

– Именно так, капля воды, но сколько в ней соли, Лэечка? Может хватить на десять чугунков картошки. Я тебе говорю – не засаливай себя, ты от этого кошернее[6] не станешь, не опускай руки, праведней ты от этого не станешь. Переоденься, пойдём на улицу, и гори они огнём, все эти жеребцы.

– Я не могу, Тамара, не могу, он меня совсем припечатал…[7]

Лэйка ещё долго вытирала слёзы. Тамара собралась идти. В кинотеатре «Эден» должен был скоро закончиться второй сеанс. Она уже стояла в дверях, когда Лэйка её спросила:

– Тамара, может ты знаешь, что Сёмка имел в виду под «далёкие миры»? Тамара посмотрела на Лэйку, как будто только что из тех миров вернулась, и затем раскричалась:

– Забудь ты, писанину, этих «поетов». Ему нужна была рифма, так он написал - миры.

Но Лэйка не сдавалась:

– Нет, просто так Сёмка не напишет, что-то он под этим имел в виду.

Тамара махнула рукой и вышла из комнаты. Так и остался этот вопрос без ответа. Лэйка сложила бумагу с Сёмкиным стихом и спрятала ее между черными обложками своей регистрационной книжки. Она вышла на улицу. Воды Вилейки уже основательно сошли. Лэйка шла вдоль стен и старалась, как можно быстрее, испариться из этого места, где ее видели опьяневшей от чувств. Луна, как и писал Сёмка, плыла к далёким мирам. Лэйка следила за Лунным путём между облаков.

– Ну, а если я и буду знать, куда он ушёл, то мне станет от этого легче? Мне захотелось сыграть в любовь. Пусть он только попробует явиться сюда…

Но глубоко в сердце у Лэйки одна единственная жилка стучала – а может быть… может…

* * *

Товша укрепил стены своего дома, и Лэйка опять жила у себя. Она ночами простаивала под своими окнами, но гостей, подмигивая, не звала. Теперь она зарабатывала на раздаче в трактире у Букейки, что около рынка. Это Тамара подыскала ей эту работу. Товша её не трогал. Во-первых, Лэйка вовремя платила квартирные. Во-вторых, Тамара ему объявила, что при первом его слове, она обольёт его кислотой. Все Софяники знали от Тамары, что Лэйка потеряла душевный покой из-за рифмованного письма.

А Лэйка всё смотрела ночами в окно – а может быть…

[1] Чудак, «беременный на всю голову». [2] История. [3] Доход. [4] В современном Вильнюсе – улица Наугардуко (лит.). [5] То же, что «сказка про белого бычка» - бесконечная история, не имеющая ясного смысла. [6] В данном случае - чище, пригоднее. [7] Полностью вывел из душевного равновесия.

[35] Трок – до 1940 г. Троки (польс.), Тракай (лит.). Город расположен в 27 км к западу от Вильно.

[36] Закретный лес – Ви́нгис (польск. Zakręt, лит. Vingio parkas) — крупнейший парк в Вильно. Располагается в 3 км к западу от центра города, в изгибе реки Вилии.

[37] «Телятник» – неофициальное название сквера, расположенного с правой стороны Кафедральной площади в Вильно. К 100-летию со дня рождения А. С. Пушкина был дополнительно благоустроен и назван Пушкинским.

[38] Гора Крестов – имеется в виду Трёхкрестовая гора (Trijų Kryžių Kalnas, Góra Trzech Krzyży; носила название также Лысой или Кривой), расположенная на правом берегу Вилейки (Вильняле, Vilnelė, Wilenka) в центре Вильнюса.

[39] Французская мельница – водная мельница, построенная в 1838 г., перестала работать только в середине ХХ века.

[40] «Регина-шпионка» – (на идиш «Регинэ ди шпионкэ»), один из многочисленных бульварных романов того времени. Этот жанр литературы называли «Регинэ-романен», возможный автор Иегошуа Перле.

©Любое использование либо копирование материалов или подборки материалов сайта допускается лишь с разрешения редакции сайта и только со ссылкой на источник: www.yiddishcenter.org